РЫЦАРЬ ПРАВОСЛАВИЯ

(К 150-летию со дня смерти К.С. Аксакова)

19 декабря 2010 года исполняется 150 лет со дня смерти старшего сына известного русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова – Константина.

Личность Константина Сергеевича Аксакова занимает особое место в русской культуре. Родившийся в семье писателя С.Т. Аксакова в удалённой от столиц Оренбургской губернии, он соединил в себе блестящее европейское образование с преданностью русской культуре и православной вере. Этот чистый душой богатырь сочетал в себе парадоксальные крайности. Достаточно заметить, что в его жилах не просто текла тюркская и славянская кровь, но все его предки, по семейным преданиям, восходили, с одной стороны, к знатному варягу Шимону, а с другой, по линии матери – к роду пророка Магомета. С детских лет его отличали благородство и рыцарский дух. Причём его православное рыцарство коренным образом отличалось от классического западноевропейского, поскольку основывалось не на индивидуализме и насилии, а на смирении и любви. Этот человек был интересен Льву Толстому, который выделял его из всей талантливой аксаковской семьи. По мнению некоторых исследователей, Константин Сергеевич был одним из главных прототипов Пьера Безухова в «Войне и мире». В трагическом ХХ веке К. Аксакова вспоминали редко, но зато незаурядные личности и в переломные моменты истории. В своих пламенных проповедях к пастве в годы революции и гражданской войны вспоминал Ивана и Константина Аксаковых епископ Уфимский и Мензелинский Андрей (в миру – князь А. Ухтомский). Доклад о лингвистической философии К. Аксакова стал последним перед арестом и ссылкой философа А. Лосева. В ХХI веке известный английский драматург Т. Стоппард вывел Константина Сергеевича в своей пьесе о русской интеллигенции ХIХ века «Берег Утопии». В элективном курсе для учащихся 9-11 классов «Великие имена : русские лингвисты» (М., 2008), подготовленном Н.А. Николиной, имя К. Аксакова занимает достойное место в ряду выдающихся отечественных языковедов, таких, как М.В. Ломоносов, Ф.И. Буслаев, В.И. Даль, А.А. Потебня, А.А. Шахматов, В.В. Виноградов и другие. В серии «Русская цивилизация» в 2009 году вышла книга основных трудов К. Аксакова «Государство и народ». Не забывают К. Аксакова и на его малой родине в Башкирии и Оренбуржье. В последние годы появились глубокие и интересные исследования его творчества уфимских философов Р.Р. Вахитова и С.Н. Семёнова, а также лингвиста В.Р. Тимирханова. В аксаковских музеях в Уфе, Надеждине и оренбургском Аксакове постоянно обновляются экспозиции и уголки, посвящённые этому человеку. Однако при всех режимах в нашей стране и до революции, и после К. Аксаков был неугоден властям своей неуклонной приверженностью идеалам православия. Его обширное творческое наследие даже через полтора века после его смерти не собрано, не систематизировано и не издано в полном объёме. Некоторые сочинения не переиздавались с середины ХIХ века и стали практически недоступными не только для рядовых читателей, но и для многих специалистов. Всё это свидетельствует о том, как далеко наше общество ушло со столбовой дороги православной культуры. В дни скорбной даты 150-летия со дня смерти хочется напомнить нашим соотечественникам, особенно молодёжи, о заслугах несправедливо забытого замечательного русского человека, писателя, критика, историка, философа и лингвиста Константина Сергеевича Аксакова.

Родившийся в большой и дружной семье писателя С.Т. Аксакова, Константин свои ранние годы провел в отцовских имениях Аксаково и Надеждино, впитав в себя с детских лет их патриархальный уклад, ставший для него со временем идеалом социального устройства и воспитавший в нём “русское чувство”. Получив блестящее гуманитарное образование в Московском университете, К. Аксаков еще первокурсником вошёл в кружок Н.В. Станкевича, в котором приобщился к немецкой классической философии. Однако в отличие от других участников кружка он уже в 30-е годы пытался соединить гегелевские формулы с русскими традициями. Итогом этих штудий стала его магистерская диссертация “Ломоносов в истории русской литературы и русского языка”, защищённая в 1847 году.

Окончив в 1835 году университет, Константин в 1836-38 годах пережил увлечение своей кузиной Машенькой Карташевской, которой посвятил две фантастические повести, написанные в русле гофмановской традиции, - “Облако” (1836) и “Вальтер Эйзенберг” (1836). Платонические отношения с М. Карташевской были насильственно прерваны родителями, что укрепило целомудренность К. Аксакова, сделав аскетизм одним из важнейших принципов его бытового поведения. В своих фантастических повестях начинающий автор предвосхитил многие проблемы, позже глубоко разработанные в натурфилософской поэзии Ф. Тютчева, Н. Заболоцкого, Арсения Тарковского, в прозе М. Пришвина, К. Паустовского, В. Распутина, в кинематографе Андрея Тарковского.

Совершив летом 1838 года путешествие по Германии и Швейцарии, К. Аксаков укрепился в своих убеждениях об исчерпании Европой своего духовного потенциала и о превосходстве “субстанции” русского народа, ещё готовящегося к своему великому поприщу. Последующие 22 года до самой своей смерти К. Аксаков провел в кругу семьи, живя напряжённой духовной жизнью.

Смерть отца, которого он боготворил и с которым почти не расставался, ввергла Константина Сергеевича в отчаянную тоску, от которой он тяжело заболел и скончался 19 декабря 1860 года на греческом острове Занте, куда его родные привезли лечиться.

В печати К. Аксаков дебютировал стихами о природе. Однако из всего его неравноценного поэтического наследия широкую известность приобрело лишь неопубликованное при жизни стихотворение “Мой Марихен так уж мал, так уж мал” (1836), положенное на музыку с некоторыми изменениями текста П.И. Чайковским, и разучиваемое уже не одним поколением детей под названием “Детская песенка. Мой Лизочек” (1881).

Одновременно с поэзией К. Аксаков занимался поисками адекватной своему миросозерцанию художественной формы в драматургии. Начав с интересной драматической пародии “Олег под Константинополем” (1839), перейдя затем к водевилю “Почтовая карета” (1845) и комедии “Князь Луповицкий, или Приезд в деревню” (1851), отмеченных дидактизмом, он в ходе этой эволюции создал эпическую драму “Освобождение Москвы в 1612 году” (1848), запрещённую после первой постановки в 1850 году.

Аксаковский подход к русскому языку в его наиболее ярких и фундаментальных работах по лингвистике, таких, как “О русских глаголах” (1855) и “Опыт русской грамматики” (1860), отличался многоплановостью: с одной стороны, научной основательностью и педантизмом, что свидетельствовало о его обширных философских и лингвистических познаниях и основательном владении диалектическим методом, с другой – глубокой уверенностью в неисчерпаемые возможности родного языка, сулящих превращение отечественной словесности в общечеловеческое достояние. Убеждённость в “богатырских” перспективах русского языка проистекала у К. Аксакова из фундаментального знания отечественной истории. В гносеологическом плане тождество мысли и слова, языка и мышления, по мнению Константина Сергеевича, представляет такое их соотношение, при котором одно познается через другое. К. Аксаков полагал, что материалистически ориентированной науке не по силам познать природу слова, поскольку здесь вовсе отвергается дух, а жизнь и смысл её становятся непонятны. Истинное понимание природы языка возможно, по его мнению, только откровением.

Большой общественный резонанс вызвала полемика К. Аксакова с В.Г. Белинским по поводу “Мёртвых душ” Н.В. Гоголя. К. Аксаков находил в этом произведении предмет для эпопеи, древнее эпическое созерцание, которое было присуще Гомеру. Этот тезис оспорил Белинский, утверждавший, что в поэме Гоголя объективность изображения сочетается с субъективностью авторского отношения (“юмором”). В ответном “Объяснении...” (1842) К. Аксаков уточнил свою позицию, утверждая, что на современном этапе развития общества “эпическое созерцание” неизбежно опосредуется особым юмором, который “связует субъект и действительность”. На что Белинский ответил последней статьёй, заявив в ней, что в современной России “эпическое созерцание” противоестественно, поскольку “субстанциональное начало” национальной жизни остается непостижимым.

К. Аксаков был одним из самых ярких и последовательных славянофилов, ратовавших за отмену крепостного права, преобразование государственного аппарата и изменение самой системы общественного устройства России в середине ХIХ века. Он принадлежал к той немногочисленной группе русских мыслителей, которые видели будущее своей страны не в слепом копировании иноземных новшеств, а в возвращении к древней славянской общине и патриархальному быту. Для достижения социальной гармонии в обществе они не видели никакого другого средства, кроме религии.

С этих позиций следует рассматривать наиболее глубокие и самобытные работы К. Аксакова о сущностных категориях человеческого бытия – рабстве и свободе. В записке “О внутреннем состоянии России” 1855 года на имя императора Александра II он указывал на то, что в понятии народа государство должно быть не целью властолюбивых желаний, а защитою нравственной жизни общества в его стремлении к свободе духа, свободе Христовой. “Свобода политическая не есть свобода”,- писал в своей записке К. Аксаков. По его мнению, всякое стремление народа к власти, участие его в политической жизни отвлекает от внутреннего нравственного пути и подрывает свободу духа. В качестве наглядного примера К. Аксаков приводил реформы Петра I, создавшего мощную державу с просвещенным правящим классом, глубоко чуждым остальному народу, и тем самым на целые столетия расколовшим русское общество внешне и глубоко растлившим его нравственность внутренне. “Чем долее будет продолжаться Петровская правительственная система..., система столь противоположная Русскому народу, вторгающаяся в общественную свободу жизни, стесняющая свободу духа, мысли, мнения, и делающая из подданного – раба, - пророчески предупреждал К. Аксаков Александра II,- тем более будут входить в Россию чуждые начала; тем более людей будет отставать от народной русской почвы, тем более будут колебаться основы Русской земли, - тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат наконец Россию, когда она перестанет быть Россией”. Глубокой внутренней язвой России, требующей особых усилий для исцеления, К. Аксаков считал крепостное право. Опасность социального рабства для русского общества он видел в том, что оно во все времена становилось источником бунта и общественных потрясений. “Мы видели, - писал он, - как с чувством рабским, которое порождает власть правительственная, входящая в самую жизнь человека, - как с этим рабским чувством соединяется чувство бунтовщика, ибо раб не видит рубежа между собою и правительством, который видит человек свободный, живущий внутреннею самостоятельною жизнью; раб видит только одну разницу между собою и правительством: он угнетен, а правительство угнетает; низкая подлость всякую минуту готова перейти в наглую дерзость; рабы сегодня – бунтовщики завтра; из цепей рабства куются беспощадные ножи бунта”. Единственный стабилизирующий фактор, удерживавший Россию на краю революции, К. Аксаков видел в её патриархальных традициях. “Россия держится долго потому,- замечал он,- что ещё не исчезла её внутренняя долговечная сила, постоянно ослабляемая и уничтожаемая; потому, что ещё не исчезла в ней до-Петровская Россия”. Сила этих традиций, по мнению К. Аксакова, состояла в том, что они многие столетия поддерживали высокий нравственный уровень общества, не позволяя возобладать в людях разрушительным низменным инстинктам. Как только в России была подорвана “вера отцов”, страну охватили всеобщая ложь, недоверие и воровство, которые невозможно было искоренить никакими экономическими и юридическими реформами. “Всё зло происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего правительства, угнетательной относительно свободы жизни, свободы мнения, свободы нравственной, - писал К. Аксаков царю, - ибо на свободу политическую и притязаний в России нет. ... Лишённый нравственных сил человек становится бездушен и, с инстинктивной хитростью, где может - грабит, ворует, плутует”. К сожалению, “Записка” К. Аксакова Александру II была известна лишь узкому кругу лиц и не повлияла на ход общественной борьбы.

В своей последней, черновой, неоконченной статье “Рабство и Свобода” (1860) К. Аксаков предостерегает современных ему и будущих реформаторов от самообмана: “Как часто там, где думают видеть свободу, там нет свободы, и где думают избежать рабства, там-то и утопают в нём”. К. Аксаков, как и другие ранние славянофилы, протестуя против внешнего социального гнёта, видел зло глубже своих либеральных современников: “Рабство живёт внутри человека, в духе; рабство тогда, когда на это есть согласие моей воли”.

К. Аксаков оценивает деятельность В.Г. Белинского по освобождению русского общества от пут косных традиций как иллюстрацию понятия “Рабство”. Модернизируя “отсталое”, как им казалось, русское общество по рецептам просвещенного Запада, Белинский и близкие ему западники утверждали в России новых идолов, не освободив по-настоящему прежних рабов. Славянофилы, обращённые в прошлое, видели глубже душу русского человека и были правы в том, о чём писал в своём последнем “письменном” завещании К. Аксаков: “Желая выйти из очевидного рабства – деспотизму, - не впадите в рабство истинное – свободе. Освобождение от рабства совершается не через устранение предметов рабства. Если не будет предметов рабства, но чувство рабства останется, то сейчас же явится, вместо разрушенного, новый предмет поклонения, и человек будет опять рабом не того, так другого. Переменится лишь предмет поклонения”.

В статье “Повесть о бражнике” с особой яркостью и рельефностью проявилась сердцевина аксаковских убеждений: парадоксальное, на первый взгляд, сочетание чистого земного веселья с аскетизмом и серьёзностью. Истоки этого сочетания можно обнаружить в одной из самых интересных статей К. Аксакова “О современном человеке”, опубликованной лишь после его смерти в 1876 году. Личность современного человека, на взгляд К. Аксакова, представляет “полное отсутствие нравственной воли, страшное изобилие фраз, иногда горячий ум и всегда холодное сердце”. Духовное обновление и подвижничество, выход к народной нравственной правде – вот путь, который предлагает К. Аксаков современному человечеству. На новом витке истории он возвратился к исканию духовного подвига, запечатлённого житийной литературой. “Не одна нужда взаимной помощи, не одна выгода и расчёт соединяют людей в одно общество /.../. Эта причина – потребность согласия /.../. Всё мироздание носит на себе печать гармонии и согласия; но природа бессознательна и только намекает на высшее духовное согласие. /.../ Сознательному человеку предоставляется самому исполнить свободный и потому высший подвиг: образовать духовный хор, где утоляется яд личного эгоизма и исцеляется ненасытная, всепоглощающая жажда личности, - это жажда греха. Этот подвиг совершается силою и делом любви”. Говоря о духовном хоре как о высшей форме организации жизни, К. Аксаков прекрасно понимал его недоступность современному обществу, закончив свою статью парадоксальным образом “общественного отшельничества”. По мнению Е. И. Анненковой, К. Аксаков “представал историческим посредником между “братским общим веселием жизни” /.../, веселием, открытым народу православным вероисповеданием, и миром, отказавшимся от “общественной нравственности”. Здесь и требовался аскетизм духа, в особом его выражении”. Это означало чужеродность Константина Сергеевича и тому, и другому миру, при всём его тяготении к народной жизни. Как пишет Е. И. Анненкова, “...аскетическое обособление Аксакова от реального крестьянского мира и давало ему возможность видеть самый “принцип”, а не исторически сложную, далеко не безупречную жизнь; это и позволяло ему понимать то русское воззрение, которое, при всех исторических трансформациях жизни, сберегалось в глубинах национального духа”.

Именно русское воззрение на мир ещё в 30-е годы отделило молодого К. Аксакова от В. Белинского. При всей цельности, чистоте и подчас детскости Константина, его цельная натура держалась на внутреннем, глубоко скрытом от окружающих противоречии, восходящем к основам православного миросозерцания. На одном полюсе его личности находились серьёзность и аскетизм духа, на другом - чистое и целомудренное “веселие жизни”. По мнению Е. И. Анненковой, “характер соединения их у Аксакова обнаруживает существенные национальные оттенки”. Пережив душевное потрясение в личной жизни в конце 30-х годов и отшлифовав свой ум гегелевской логикой, К. Аксаков сломал свое эгоистичное “я”, одолев себя и как бы приобретя право категорического суда над другими. Однако его индивидуальный аскетизм не переходил в жестокое насилие над другими, поскольку весь был направлен на искание народной правды. С этих позиций следует оценивать его поздние статьи. В “Повести о бражнике” он сделал примечательную оговорку: “Святое учение наше христианское благословляет чистое веселье земное. Но мало ли к каким уклонениям могут повести ошибочные толкования и лжеумствования”. К одному из таких “лжеумствований” - сочинениям Белинского - он вернулся в своей предсмертной статье “Рабство и Свобода”: “...детская эманципация, произведенная Белинским и наставшая вслед за тем пора эманципированного детства почти овладели литературою”. Для К. Аксакова это означало новое идолопоклонство и превращение серьёзного дела в пустую детскую забаву под видом мнимого освобождения и прогресса. Поэтому план завершения статьи он заканчивает словами: “Серьёзность, серьёзность!”. В этом противостоянии двух ярких и самобытных личностей отразилось не только столкновение двух литературно-философских группировок середины ХIХ века, но и нашли своё выражение две разные ментальности в одной культуре: светско-цивилизационная у Белинского и национально-религиозная у К. Аксакова. Кроме того, в сочинениях Белинского, вызвавших неприятие Константина Сергеевича, достоинствами современной литературы провозглашались игра поэтических форм, остроумие, ирония, свободная игра образов и представлений. По мнению современного исследователя В.А. Котельникова, “Играя, человек раздвигает пределы своего природного и социального существования, он осуществляет свою свободу – свободу человека телесного и человека душевного по преимуществу. Однако христианская антропология знает, сверх того, человека духовного /.../. На горних высотах духа уже нет места игре - там всё абсолютно серьёзно”.

В своих комментариях к народной повести К. Аксаков, будучи сам аскетом, оправдывает её антиаскетический пафос во имя чистого земного веселья и радости жизни, поскольку серьёзность и аскеза православного подвижничества были для него средством достижения христианского братства и любви в духовно деградирующем российском обществе. И здесь его позиция оказывается удивительно созвучна духовным и творческим поискам русских иконописцев рубежа ХIV-XV веков. В искусстве того времени была очень сильно выражена тема дружеского единения, братской любви и милосердия. Сердцевиной русской культуры этого периода, изобразительными средствами передающей красоту и силу духовного пира, стала знаменитая “Троица” Андрея Рублёва. Этот шедевр, рождённый в эпоху мучительного становления Московского государства, стоившего русскому народу неисчислимых физических и нравственных жертв, глубочайшего экономического упадка и сознательного самоограничения всех сословий во имя возрождения Великороссии, проникнут глубочайшей любовью к человеку, одухотворённому страданиями и благодаря этому способному в полной мере оценить благодать мирной жизни и братского единения суверенных личностей.

К. Аксаков обладал редким даром прозревать в кажущихся тусклыми и однообразными поверхностному взгляду произведениях народной культуры яркие краски и глубину древнерусских устных икон, скрытых под копотью трагических столетий. Нужно было обладать поистине богатырской силой духа и непоколебимой верой, чтобы на краю собственной могилы в атмосфере насмешливого и пренебрежительного равнодушия общественности к своему творчеству славить Бога за радостный дар жизни. Аскетизму религиозных фанатиков, видящих в земном существовании лишь промежуточный этап для подготовки к смерти, и гедонизму либеральных мыслителей, отвергающих традиционную мораль и прокладывающих дорогу будущей всеразрушающей вседозволенности, Константин Сергеевич противопоставлял серьёзность в вопросах веры и чистую радость земного веселья жизни. Одним из первых в европейской культуре он понял, что она не постигла истинной любви. А не постигнув любви к жизни, невозможно было постигнуть и любви к Богу. Потому-то К. Аксаков признавал законным и вслед за создателями “Повести о бражнике” благославлял “веселье жизни, которое, на нравственной высоте, становится хвалебной песнью Богу”.

В “Повести о бражнике” К. Аксаков не призывал к благополучной жизни, поскольку понимал, что такой жизни Бог не даёт, ибо всегда воюют, страдают и умирают. Но, как заметил А. Панченко, “Дело в состоянии русской души. Она может пребывать в смертном грехе отчаяния – или в свете и духовном веселии”. Причем смех в данном случае служит не разрушению, а созиданию. Как пишет Л. Карасёв, “Смех – способ оценки зла и его преодоления, но не разрушающий, а напротив, противостоящий любым формам разрушения”. В своей статье о бражнике Константин Сергеевич удивительно глубоко и тонко уловил природу русского смеха, связанного с потусторонним миром. В наше время к близким ему выводам пришел современный мыслитель Л. Карасёв: “Смех, каким бы таинственным и недоступным разумению ни было его происхождение, хорош уже тем, что принуждает нас к жизни. Может быть, он делает это потому, что знает о вещах, неизвестных нам. Смех – знак иного состояния мира, о котором мы можем пока только догадываться: он – посланник будущего и тянет нас в это будущее. Вот откуда его принудительная сила, его свобода, его власть над нами. Смех приходит за нами для того, чтобы будущее могло сбыться”.

Заслуга К. Аксакова состоит в том, что он одним из первых в отечественной культуре открыл и теоретически обосновал грех “гордости просвещенья”, сочетаемую с равнодушием и презрением к своему отечеству и народу, и непреходящую ценность православной веры и веселия чистой жизни, радость от приобщения к которой помогала народам Евразии преодолевать самые тяжёлые и неожиданные удары судьбы.

В 1930 году при разрушении Симонова монастыря под Москвой был уничтожен семейный склеп Аксаковых. Сохранился протокол, в котором бесстрастно зафиксировано, что при извлечении останков некоторую трудность представлял корень берёзы, прошедший через грудную клетку отца и прикрывший собою могилы детей. Конечно, это не остановило взрывателей. Монастырь с берёзой были уничтожены, а прах Сергея Тимофеевича и Константина усилиями энтузиастов перенесён и покоится ныне в общей могиле на Новодевичьем кладбище в окружении захоронений близких друзей: Н.В. Гоголя, А.С. Хомякова, Н.М. Языкова.

Завершат и дополнят портрет этого удивительного, мощного духом русского человека следующие стихотворные строки Константина Сергеевича:

Блажен, чей дух ни пир, ни келья
Не могут возмутить до дна;
Кому источником веселья -
Души прекрасной глубина.
Кто света путь оставил зыбкий,
Как лебедь бел, - и сохранил
Всю прелесть чистую улыбки,
И стройный хор душевных сил.

Обзор подготовил П.И. Фёдоров, член Аксаковского фонда, зав. информационно-библиографическим отделом библиотеки БГПУ им. М. Акмуллы